Кошка в светлой комнате - Страница 27

Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей благодарен. Не хватало только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.

– Ну зачем же так? – спросил я, когда крючков поубавилось. Заехала бы по физиономии, как принято в цивилизованных странах. Что я вам – дверь? Стучит каждый, кто хочет.

– У меня такая реакция, – сообщила она чуточку виновато и присела рядом.

– Реакция, – пробурчал я. – Что, мне следует извиняться?

– Да ладно уж.

– Как вы великодушны…

– Обиделся?

– Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…

Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраине Мадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж, били и хлестче. Но что касается оплеух – я не привык к отпору, честно говоря. Я не был нахалом, но и к отпору не привык.

– Ты только пойми меня правильно… – сказала она.

– Понял.

– Ничего ты не понял.

– Разве?

– Не понял, – сказала Кати. – Ты не думай, что я такая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у нас обычно бывает – этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь не станешь врать, будто любишь меня, правда?

– Правда, – сказал я.

– Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. – Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. – Это откуда?

– Упал с велосипеда.

– Знаю я твои велосипеды… – Она не убирала руку. – И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.

– Интересно, что это я о себе думаю? – спросил я уже благодушно.

– Угадать?

– Валяй.

– Так… Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свой образ. Он тебе доставляет удовольствие – мужественный инспектор, делающий трудное и опасное дело, а бабы – низшая раса, неполноценные создания, и ничего они толком не понимают.

– Ну-ну, дальше… – Благодушия у меня убыло.

– Ты внушил себе, что ты – бесчувственный, холодный человек, одержимый своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное, маска, фальшь, что ты обыкновенный человек, а не запрограммированная на выполнение спецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и…

– Хватит!

– Угадала? – По-моему, она улыбалась.

– А я не люблю, когда меня угадывают.

– Предпочитаешь оставаться загадочным?

– Я к этому привык.

– И не тяготит?

– Иди-ка ты спать.

– Не хочется что-то. – Она меня определенно поддразнивала. – С тобой так интересно разговаривать… Мне интересно тебя угадывать.

– А зачем?

– Может, удастся тебя перевоспитать.

Я расхохотался.

– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька, что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен перевоспитывать…

Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и я почувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего обидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не были обижены или задеты…

– Так, – сказала Кати прозрачным звенящим голосом. – Раскрылся все-таки… Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами как хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?

Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но я поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:

– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?

– Отпусти!

– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, что ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупая девчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли, я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и не двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пытались меня перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола могли перевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились… Так что извини, но не тебе…

– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.

– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты меня вполне устраиваешь.

– Ты так уверен, что я…

– Ты в судьбу веришь?

– А ты?

– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногда нет.

– Значит, ты считаешь, что мы…

– Ох, ничего я не знаю.

Мы стояли лицом к лицу в полумраке.

– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?

– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебя влюбиться.

– Почему?

– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давно привык верить.

– Ты себе нравишься?

– Да, – сказал я сухо.

И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время не требуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБ существует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством, замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активно принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, на которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет не такую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен, только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможно представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же, как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что не так уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти, похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией, четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженным единомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и нам может быть плохо одним…

Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал ее так, как не целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонно высвободилась и ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мне пустую комнату и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железную кружку и смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем правилам ахогато. Вот это я умел, это у меня отлично выходило…